А.Н. Бенуа. Страница 1

1-2-3

Петербург,
начало марта 1897 г.

<...> Ты меня спрашиваешь об Академии; действительно скандал, какого не запомнят академические летописи. Расскажу тебе вкратце, ибо подробно немыслимо. Началось дело из-за грубого обращения ректора Томишки² с одним из учеников; (привожу несколько слов и действий, чтобы дать тебе понять, в чем была грубость: “Ровнее стойте! Руки по швам”. А действие: приказ сторожам вывести этого ученика). Надо заметить, что свидетелей авторитетных при этой сцене не было, а со слов пострадавшего, он не сказал и не сделал ничего грубого, кроме того, что в присутствии ректора (но не зная его в лицо, да и вообще его еще никто не знает в лицо) сказал одному из чиновников, что Совет Академии не мог сделать одного постановления, по его, пострадавшего, мнению, бессмысленного. (О том постановлении Совета не буду говорить, ибо оно здесь не имеет значения и затянет мое описание и без того, чувствую, длинное.)

Товарищи, узнав происшедшее, возмутились, забушевали, собрались в курилке, выбрали 10 человек и в виде депутации послали их в как раз в это время случившийся Совет профессоров. Их приняли, выслушали их жалобу, подробный рассказ и разговор ректора и ученика и требование их удовлетворения, но Толстой³ старался замять это, не придать значения, пытался даже вышучивать депутацию, между прочим, на этом Совете присутствовавший Томишко говорил, что он ничего подобного не сделал и что депутация лжет. (Но, впрочем, не был последователен, путался и противоречил сам себе.) Депутация ушла ни с чем в курилку, сообщила там всем налицо собравшимся ученикам о неудачном результате и тогда пошли совещания, дошедшие до такого постановления: всем забастовать впредь до удовлетворения. Тогда пошла долгая история; сокращу описание: забастовка продолжалась уже неделю, в продолжение которой, между прочим, Куинджи, сразу принявший, вопреки всем остальным профессорам, нашу сторону, несколько раз пытался умиротворить обе стороны, но его посредничество было вежливо (с аплодисментами) отклонено учениками, когда явился на одну из ученических сходок Толстой, произнес угрожающую речь и в заключение ее сказал, что “кто завтра” не явится к 12 часам и не запишется на каких-то листках, тот будет считаться исключенным. На это завтра из 380 человек записалось всего только шесть человек <...>

Еще несколько дней забастовка продолжалась, по городу стали ходить самые разные слухи. Тогда Толстой вновь явился к ученикам, но уже очень любезно; сказал очень округленную речь, но не определенную, говорил о каком-то взаимном уважении и доверии, но, в сущности, ровно ничего не сказал толком. Здесь Толстой упомянул о том d'une maniere vague (туманно — по-французски), что власть ректора впредь будет ограничена и что он (Толстой) будет ближе входить в наши дела и т. п. В первой же речи своей, а может быть, и в этой (не запомню) он сказал, что запретил ректору переговоры или свидания с учениками. Этим Толстой возбудил негодование к себе, потому что ходили слухи, что ректор вскоре после начала истории пожелал видеться с учениками, хотел принять депутацию и объясниться или извиниться (уж не знаю). Вообще говорят он крайне удручен и хотел подать в отставку, но Толстой препятствовал ему в этом.

Я забыл еще упомянуть о том, что дело велось со стороны учеников с крайним тактом и последовательностью удивительною, ибо человек, стоявший во главе депутации 5, чудо красноречия, выдержки и находчивости. Он находится, конечно, среди тех, которые не пожелали вернуться в Академию. Теперь в Академии (неразборчиво) мерзость запустения, мало ее посещают, косятся друг на друга, ну, довольно об ней.

Многие из товарищей сочли себя после этой речи удовлетворенными, приняли ее как бы за извинение начальства у учеников, но партия крайних, более многочисленная, одержала верх и решила продолжать бастовать и собираться в курилку для толков. Тогда заперли Академию, у всех ворот стояло по нескольку сторожей и дворников. Так прошло еще около недели. Оказалось, что Толстой, недовольный демагогным поведением Куинджи, устроил так, что он свыше получил отставку. Это сильно подожгло учеников, снова уже уставших бастовать, а главное, не работать, живописная потребность у них брала верх, и многие хотели уже сдаваться. Теперь разнесся слух, что многие из профессоров возмутились Толстым и желают подать в отставку (Померанцев⁴, Беклемишев⁵ и, кажется, твой брат Леонтий⁶), но впоследствии оказалось, что никто не ушел. Еще прошло несколько времени, пыл стал проходить; между тем был опять назначен срок (и последний) подписки прошения о принятии вновь в ученики Академии с обещанием во всем повиноваться. Мало-помалу стали подписываться, а в конце концов записались и самые ярые бунтовщики, хотя прежде называли своих, несколькими днями ранее записавшихся, товарищей сволочью и скотами. Не записалось всего только шесть человек и бесповоротно. Хотя я не принимал никакого участия в сходках и прениях и был из самых равнодушных, но я тоже не подписался и теперь разделался с Академией навсегда⁷ <...>

Ты меня просил написать тебе о Сережиной выставке⁸, я был на ней два раза и теперь могу сообщить свое впечатление. Выставка в общем нам интересна (конечно, уже потому, что на ней чуть ли не 20 Менцелей), но носит на себе слишком модный и очень односторонний характер. Художники набраны из легко продающихся салонных мэтров. Масса шарлатанства: напр. Стевенсон Маколей⁹, Патерсон¹⁰, Мельвиль¹¹. Первый противен своим неизменным и пошлым подражанием Коро, Патерсон после того, как ты увидишь десяток его акварелей, тошнотворен <...> Мельвиль очень напоминает по общему впечатлению смесь Альберта Бенуа¹² с Бенкендорфом¹³. Очень плохо нарисован, но не стесняется этим нисколько. Одна акварель, впрочем, хороша. Вся коричневая теплая сцена в крытом базаре. В общем он мне не нравится. Какашками я нашел почти все акварели Патерсона и, мне кажется, ты подразумевал таковыми как раз их. Впрочем, если поискать, то найдешь их немало в том или другом смысле. Есть также много вещей, могших бы занять с честью почетные места на нашей русской акварельной выставке <...> К какашкам же можно причислить головку Штука¹⁴ , почти все, что прислал Либерман¹⁵, и многое другое.

¹ Бенуа Александр Николаевич (1870 — 1960) — художник, критик и историк искусства, выдающийся художественный и театральный деятель, был одним из организаторов объединения “Мир искусства”, близкий друг Сомова с гимназических лет.
² Томишко Антоний Осипович (1851 — 1900) — профессор архитектуры, ректор Академии художеств.
³ Толстой Иван Иванович (1858 — 1916) — граф, археолог, вице-президент Академии художеств (1893 — 1905).
⁴ Померанцев Александр Николаевич (1849 — 1918) — архитектор.
⁵ Беклемишев Владимир Александрович (1861 — 1920) — скульптор.
⁶ Бенуа Леонтий Николаевич (1856 — 1928) — архитектор.
⁷ С 7 по 24 февраля 1897 г. в Академии происходили студенческие волнения.
⁸ Имеется в виду первая выставка английских и немецких акварелистов, организованная С. П. Дягилевым в 1897 г. в Петербурге.

Дягилев Сергей Павлович (1872 — 1929) — один из основателей “Мира искусства”, пропагандист русского искусства за рубежом, организатор балетных “Русских сезонов” и концертов русской музыки во Франции и других странах.
⁹ Стевенсон Маколей — шотландский пейзажист.
¹⁰ Патерсон Джеймс (1854—1932) — шотландский пейзажист.
¹¹ Мельвиль Артур — английский пейзажист.
¹² Бенуа Альберт Николаевич (1852 — 1936) — художник-акварелист.
¹³ Бенкендорф Дмитрий Александрович (1845 — 1919) — живописец, акварелист.
¹⁴ Штук Франц (1863 — 1928) — немецкий художник и скульптор, один из вождей мюнхенского “Сецессиона”.
¹⁵ Либерман Макс (1847 — 1935) — немецкий художник.

1-2-3

Книга маркизы (иллюстрация)

Портрет Е.П. Носовой (1910-1911 гг.)

Мир искусства (1900 г.)