А.А. Михайловой. Страница 1

Париж,
2 января 1932 г.

Дорогая моя, начинается новый год <...> Встретил я его у постели больного <...> Подумай, в январе 7-й месяц. Он стал тих и кроток и со мной очень нежен — от этого у меня иногда разрывается сердце <...>

Вчера я кончил первую свою акварель — вышла удачной, а я боялся, что первый блин будет комом и что после 6-месячного невольного шомажа (прогула — по-французски) руки забыли, что умели. И вчера же начал вторую вещь. За работой как-то легче и из-за Розалии¹ я могу уделять работе довольно много времени <...>

<...> 5 января. <...> Очень я много все эти дни работаю с утра и до темноты (около 4 ч.). Аквареллирую “Две венецианских маски” (тоже вариант на бывшую тему — лондонскую). И она выходит у меня лучше, чем первая. После окончания моей дневной работы Мефодий просит меня всегда ему показывать, что я успел сделать. Вчера моя акварель ему так понравилась — день у него был грустный, мрачный, — что он стал над нею плакать. И у меня потекли слезы, так мне было его жаль и так мне стало за него грустно <...>

Париж,
12 января 1932 г.

<...> Сейчас получил от Гени, которую давно не видел, письмо, в котором есть, между прочим, такая фраза: “а в общем медленно, но верно погибаем” <...> Я, несмотря ни на что, решил работать, как могу, хотя бы с перерывами. Начал уже 3-ю акварель, она уже 3-й день sur mon metier (в работе — по-французски). Это давно задуманная сцена на современном пляже <...>

Не знаю, как справлюсь: и интересно и... скучно, так как я не люблю чрезвычайных трудностей и одолевания их. Но в то же время меня влечет ломать себя и принуждать не застывать на заезженном и “da gevesen'ax” (уже бывшем — по-немецки) <...>

Париж,
20 января 1932 г.

<...> Вчера был на выставке рисунков итальянцев 14 — 16 веков. Чудесная выставка, наслаждался! Поучительно и восхитительно. Многое для меня совершенно новое и неожиданное: прелестные листы не 1-х гениев, а художников так называемого 2-го разряда. Некоторые рисунки такой свежести, как будто нарисованы вчера, а им 400 лет! <...>

Париж,
26 января 1932 г.

<...> Как грустно известие об Анне Петровне! Ужасно, что наше поколение разлагается. А как кажется было недавно, что мы были в Париже (1898) и она, еще совсем молодая, в закрытом фиакре положила мне в руку свою ручку и долго ее так держала. Я был смущен и не знал, что делать. Не обрадовался! Кажется, это было вчера. И вот старушка с катарактом <...>

Париж,
3 февраля 1932 г.

<...> Температура у Мефодия теперь по вечерам колеблется между 38,5 — 38,3 <...> Теперь меня только спасает от полного упадка работа. Работаю чрезвычайно много и, к счастью, успешно, еще нет 2-х недель, как я начал заниматься, и вот уже делаю 6-ю акварель 1. Это много при моей не очень быстрой манере. Теперь делаю чистую акварель — не гуашь, что гораздо труднее, — на очень занимательный сюжет, очень неожиданный и совсем современный. “Dans un atelier”: мастерская; перед очень светлой драпировкой на постаменте полулежит молодая натурщица (лицо у меня вышло очень миленькое и молодое, чуть-чуть напоминает Женусю (Степанову-Михайлову), когда ей было лет 16 — 17), к ней спиной, на первом плане, на низком табурете сидит блондин в брюках и низко вырезанной белой фуфайке — трико-безрукавке, т. к. это лето, и рисует с девушки сангину на серой бумаге (лица его не видно, но зато вся полуголая спина — воспользовался кроки с Дафниса).

Рядом с художником неоконченная картина — этюд (женская фигура) на мольберте. С другой стороны на акварели, на стене висит модернистический женский портрет, а ля Ван Донген в robe de стиль (стильном платье — по-французски) — у изображенной дамы на руках собачка-pekin?se — этот портрет дает акварели ноту гротеска. В мастерской еще стоит в странной и неестественной позе манекен, на руке которого одета соломенная шляпка натурщицы. Между занавеской и стеной очень узенький пробел и в нем видно открытое окно (очень узенькая часть его) и за ним густая солнечная зелень. На столике под окном в вазе стоит букет сирени. Задача очень трудная — да еще к тому много перспективного, — что мне вообще совсем не дается,— но я, кажется, с акварелью справлюсь, работал ее много, но ее, акварельный, характер уже выяснился — она легкая в тоне, светлая и совершенно не похожа на ходовых Zomow'ых (“suber Zomow” (сладкий Сомов — по-немецки) сказал однажды немецкий какой-то критик!) <...> Меня радует, что я могу отходить все больше и больше от своих шаблонов и навыков!

Еще у меня задумано много разных новых вещей <...> Я себе удивляюсь, как <...> при такой грустной моей жизни я мог так заработать. И что странно, все мои вещи выходят какие-то беспечные и радостные. Ищу ли я в искусстве контраста невольно или так случайное совпадение <...>

Я только что окончил книгу о Гоголе (письма его друзей и воспоминания о нем)¹. Грустное впечатление производит его жизнь и его личность. Много в ней неприятных черт <...> Потом гордость, самообольщение и самоуничижение. А под конец Гоголь совсем спятил: узкое ханжество и самоуничтожение <...>

Париж,
15 февраля 1932 г.

<...> Я сегодня закончил новую “тинтинку” — очень маленькую миниатюру со множеством фигур, разодетых и усыпанных бриллиантами. Много стоила она мне труда — бумага к тому же попалась, хотя и старинная, очень капризная, надо было делать несколько раз “кумпот”, как мы говорим с Мефодием, но вышел в конце концов победителем. Она замечательна технически, очень забавна и красива в своей условной тональности, хотя немножко и “помпадур” (как выражаются некоторые твои дамы), но помпадур благородный, браламберовский. Я доволен. Узнаешь ли ты меня, всегда нывшего и жаловавшегося на свое неумение, неудовлетворенность и т. п.? А сюжет такой: “Un d?butant (fin de second Empire)” (“Дебютант (конец второй Империи)” — по-французски) <...>

Сегодня я получил пробный оттиск от Brain'a et Сie с моей большой “Радуги”, очень большое по размеру воспроизведение. Прислали мне для моего отзыва. Она сделана великолепно, переданы даже штрихи кисти, но тональность не верна, потушенная какая-то, нет яркой зелени. Красивая картина, но другая <...>

Париж,
21 февраля 1932 г.

<...> По вечерам читаю, только что купил интересную книгу о Тургеневе, составленную как “Пушкин в жизни”, т. е. письма, воспоминания, отзывы и т. д. в хронологическом порядке. Ясно проходит вся его жизнь перед тобой. Не очень он приятный был человек. Недостатков больше, чем достоинств. Издана эта книга в СССР <...>

Париж,
24 февраля 1932 г.

<...> Сейчас я начал полуминиатюрную акварель — интерьер со столиком-туалетом, который я подарил Женуске. У меня хорошая с этой вещи фотография, и вот я решил ее повторить в измененном виде. Помнишь ли ты эту картину, я писал ее летом 1923 г.? А попала она в Америку в собственность Рахманинова. Иногда я люблю повторять самого себя, делая некоторые варианты. Не надо мучиться, сочиняя композицию, что всегда мне трудно, и работа идет как вышиванье по канве. А теперь при моих тяжелых мыслях, меня не покидающих, такая работа мне легче <...> За эти тревожные дни я так много передумал о Мефодии, о том, что я часто был очень гадким, жестоким. Что все его вины — маленькие, ничего не значащие и что у меня просто придирчивый нрав. Что меня никто так не любил, как он. Кроме, конечно, тебя <...>

Париж,
28 февраля 1932 г.

Для тебя одной Анюточка!

Каждая минута моей жизни теперь мука — хотя я делаю все, что нужно, — ем, разговариваю с посетителями, даже работаю немного, — мысль о Мефодии и о предстоящей разлуке меня не покидает. Теперь я впитываю в себя его лицо, каждое его слово, зная, что скоро не увижу его больше <...> Он избегает со мной говорить о смерти, не хочет, верно, расстраивать меня и себя <...> Сегодня он опять говорил по душе с религиозной Катериной Любимовной¹, вернувшейся к нам на один день за ним ухаживать, и заявил ей, что он хотел бы исповедаться <...> Он боялся мне сказать о своем желании: “Константин Андреевич не согласится, он его спустит с лестницы”. Когда она мне передала эти слова, я пошел к нему и сказал, что он глупый, считает меня за злого дурака. Что я, конечно, согласен, раз это его желание, что беседа со священником может дать ему облегчение <...> Он даже сказал, что хочет причаститься, раз наступает великий пост. Что у него, несчастного, происходит в душе? Великий страх, отчаянье расставаться с жизнью? Он, наверное, все понимает, что бы я ему ни говорил о выздоровлении, поездке в хороший климат и т. и. Мы оба обманываем друг друга <...>

Париж,
6 марта 1932 г.

<...> Вчера и третьего дня Мефодию было очень скверно, задыхался, мучился, слабость была ужасная <...> Вчера, лежа на тюфяке, на полу у его постели, я пытался мысленно молиться — это я! вроде: Боже, если ты существуешь и печешься о людях, докажи, спаси мне Мефодия и я поверю в тебя! Но... это слабость моя! Разум, логика, видимость — все против существования бога милостивого и умолимого <...> Обо мне прошу тебя не беспокоиться, я голову не потерял, ужасное горе постараюсь пережить — для тебя, во-первых, а потом надо еще жить, я все же жизнь еще люблю <...>

Париж,
10 марта 1932 г.

<...> Сегодня к вечеру у него (Лукьянова) было просветление: он попросил меня показать, что я работаю, — давно уже такой просьбы не было. Я ему показал работу в начале — только кое-что на ней сделано, он посмотрел и сказал: “хорошо” — потом с грустью и умилением: “Наша комната, наш китаец, наша Анюта, портрет прадеда!” Я делаю по фотографии вариант маленького интерьера, купленного у меня Надеждой Евсеевной <Добычиной>. На крышку рояля я поместил твой профильный портрет, где ты в седых кудряшках; он малюсенький и не очень похож, но узнать можно, что ты <...> Несмотря на тоску, отчаяние в душе, работа мне удается последние недели, как никогда. Она меня несколько отвлекает и поддерживает. Я как-то застыл, оцепенел, не могу плакать <...>

11 марта. <...> Я сегодня работал с 8 ч. утра до 5-ти и с 8 до 101/2. Много подвинул свою вещь. Ее видела “Лиза”¹ и захотела ее купить — в рассрочку, я был доволен и этим — плательщица она аккуратная — назначил ей небольшую сумму 2 тысячи <...> Трудно! Себе я уже давно во всем отказываю. Даже книг — моя страсть — давно, давно не покупал <...>

Париж,
24 марта 1932 г.

<...> Он еще жив и даже последние два с половиной дня чувствует себя значительно лучше. Теперь у меня появился луч надежды <...> Теперь Мефодия очень балует “Лиза” — приезжает около 6 часов через день, а иногда и каждый день со своим супом <...> Лиза часа на два делается сиделкой, разогревает ему пищу <...> ласково его уговаривает и утешает <...> Совершенно исключительное отношение, ничем не объяснимое. Знакомы мы с ней всего полтора года! Полюбила она нас, а Мефодия жалеет как родного. При этом она очень неглупа, дельна и обладает драгоценным качеством ума — юмором <...>

Я теперь встаю очень рано (ложусь тоже рано) и с 8 часов уже начинаю работать и работаю весь день с остервенением — начал новую вещь после недели антракта — вещь будет, по-видимому, очень удачной <...>

Париж,
3 апреля 1932 г.

<...> Все эти дни я без устали работал <...> А работаешь и вдруг все мысли сосредоточиваются на ней — легче. Вчера окончил небольшой пейзаж, скорее миниатюру, с маленькими человечками и стадом коз <...> Работаю я по-прежнему удачно <...> Кое-что последний месяц я продал — правда, по скромным ценам. Но какие бы деньги я ни зарабатывал, их было бы мало! <...> По-прежнему часто ходит Валечка, заходят Шухаевы и Лиза каждый день, несмотря на протесты ее родителей, которые боятся за ее нервы и здоровье <...> не брезгает самой грязной работой для него <...> прямо или святая душа, или я не понимаю, в чем тут дело <...> Она очень культурна и образованна, много читала, знает музыку. Словом — человек! <...>

7 апреля. <...> По поводу того, что ты пишешь мне от 28-го марта о смерти, о любви к природе, людям, к жизни, скажу, что и у меня теперь жажда жить, быть свободным, наслаждаться природой и дружбой (но с кем теперь?) — животный протест замученного человека. Упрекаю себя в эгоизме иногда, но, может быть, моя жажда естественна и объяснима. Встать утром, не иметь обязанностей, отдыхать, не торопиться, не страдать с больным и около него — вот чего я теперь жажду <...>

Париж,
14 апреля 1932 г. 3¹/₂ часа дня

Дорогая Анюточка.

Сегодня в 2¹/₂ часа дня наш дорогой Мефодий скончался. Последние минуты были очень мучительны, агония длилась с 5 ч. утра. Не убивайся, радуйся за него, что его невероятные страдания прекратились. Я тоже буду радоваться за него, жизнь (была) для него невыносима за этот год <...>

Париж,
17 апреля 1932 г.

<...> Вчера похоронили Мефодия <...> Лицо его стало не своим по выражению и мне пришло на мысль, что так актрисы Сара Бернар, Рубинштейн, Павлова изображают сумасшествие <...> Смотря на него и думая, что он ничего не видит и не понимает из окружающего, я не скрывал от него, что плачу; он сказал: “не плачь, не надо”. Я тогда ушел к себе, а он сказал Дельбари¹ “пойдите к нему его утешить”. С улыбкой нежной, шепотом, как будто хотел, чтобы слышал я его один и очень нежно: “Костя... до свиданья” <...>

Не буду тебе писать, нет слов, как было мне вернуться одному домой <...> К счастью, скоро приехала Лиза и долго со мной сидела <...> Она сказала, что эти месяцы ухаживания за Мефодием дали ей огромное внутреннее богатство, и уверяла меня, что и я им обогащен, что я только пока это не ощущаю и не понимаю, но что я пойму. Она милая душа. Когда она ушла, приехал Валечка, он не хотел, чтобы я этот вечер был один <...> Сегодня начал жить новую жизнь без Мефодия <...>

Париж,
28 апреля 1932 г.

<...> Надо все же благодарить судьбу, что он у меня был такой великолепный преданный друг, с которым мы так сжились, что иногда в одно и то же время одинаково думали или если один из нас начинал говорить о чем-нибудь, другой собирался говорить о том же <…>

Париж,
7 мая 1932 г.

<...> 4-го с Лизой же и ее сестрой я был на концерте Горовица¹. Чудесный пианист, не знаю, слышала ли ты его и был ли он в Петербурге. Он, пожалуй, теперь не только может быть соперником Рахманинова, но даже его “переплюнуть” <...>

Париж,
22 мая 1932 г.

<...> Я получил заказ из Лондона и всю эту неделю работал с утра и до темноты. Какой-то новый клиент, доставленный мне Михаилом Васильевичем. Заказ не трудный, но и не интересный. <...> Первого июня у нас выставка¹ <...> Но я ненавижу выставки коллективные — мои вещи маленькие и всегда проигрывают рядом с большими, красочными вещами других художников <...>

Может быть, в этом году я попаду на несколько дней в Гранвилье. Несколько молодых художников, больших бедняков, просят меня сдать им на месяц дом. Я согласился, но даром <...>

Там, верно, совершенная мерзость запустения <...> Ведь более 2-х лет там никто не был и дом был все время закрыт. Это будет хороший случай поехать мне туда и посмотреть. Один я бы не собрался <...>

Париж,
29 мая 1932 г.

<...> Я читал на днях (Евангелие) от Луки и оно на меня не произвело никакого впечатления, никакой радости, и в вере меня не подвинуло. За эти два дня прочел и св. Иоанна. И мне оно еще меньше понравилось. Грубый иудейский народ, на который Иисус действует чудесами и волшебством и говорит все одно и то же без конца, для народа непонятно и туманно. Такой уж я sans coeur (бессердечный — по-французски) <...>

Мы готовимся к выставке, которая откроется 2-го июня на будущей неделе. Участвует около 75 художников <...>

Я выставлю 10 небольших вещей — акварелей и две пастели (портреты Дафниса и принца де Брея) <...> Я дал свои самые последние вещи и среди них, без скромности скажу, будут и “прелестные” <...> Все они очень разнообразны <...> На вернисаж нашей выставки я, конечно, не пойду — будет множество народа — весь комитет d'honneur (почетный — по-французски) и французы эминентные и русские, словом, большое мухоедство, встречи, приглашения — а я хочу все это избегнуть, этот базар тщеславия и суеты <...>

Париж,
31 мая 1932 г.

<...> Вчера я был па юбилейной выставке Густава Доре, очень полной и очень большой. Мастер он великолепный и разнообразный.

Конечно, графика его, иллюстрации. Масло его очень старообразно и слабо <...>

Париж,
3 июня 1932 г.

<...> Сегодня мне опять говорили <...> что на вернисаже у моих картин стояло больше всего народа и все их хвалили.

<...> Был я на днях на одной очень интересной маленькой выставке: Бонингтона, прелестного художника начала 19 века, умершего 26 лет, родом он англичанин, но жизнь почти всю провел в Париже. Прелестные пейзажи Венеции и Диеппа и картины исторического жанра (эти хуже) <...>

Париж,
23 июня 1932 г.

<...> Немного работаю, немного развлекаюсь, вижу людей <...> Я был еще два раза в балете (всего 4 раза), во вторник вечером было последнее представление, такое же успешное и прелестное. Редкое явление такое совершенство, молодость и красота .

<...> После полуторагодового отсутствия приезжал Михаил Васильевич <...> Он провел у меня два дня, не ночуя. У него были спешные чертежные работы, я ему уступил свой рабочий стол <...> (Брайкевич) увез пять моих картинок с собой, из которых 2 должен выбрать Гью <...>

После выставки нашей был написан фельетон одним французским критиком Дени Рошем¹: “Последние впечатления русской художественной выставки”. В нем про Сомова сказано: “Слева, совсем в глубине этой главной стены, размещены картины Сомова. Какое единство в его творчестве! От остро привлекательных первоначальных полотен, вдохновленных 18-м веком, Сомов переходит к миниатюре большого живописного содержания. Ему достаточно теперь не больше 20 сантиметров, чтобы передать свое утонченное видение, свои пленительные дары колориста, уверенного и твердого. Сомов обладает духом художника гуашей 18 века, и, мне думается, он один в настоящее время им владеет” <...>

Вчера я был на большой ретроспективной выставке Фр. Буше. Какой прелестный мастер! Хотя был он представлен несколько односторонне и многие его лучшие и самые тонкие вещи не попали на выставку. Но все же quel ma?tre (какой мастер — по-французски) <...> Была как-то бессонная ночь и я тогда думал о своей живописи и у меня явилось сразу 16 сюжетов один лучше другого. Из старинного русского быта, частью реальные, частью фантастичные или сказочные <...>

Париж,
11 декабря 1932 г.

<...> Что произошло у меня за неделю, расскажу тебе. Во-первых, начались сеансы с мсье де Тушем¹ и это мое мученье <...> И позирует он мне неумело и этим меня раздражает <...> Потом было два урока у Томской² — на одном из них, придя немного раньше, я застал М. Кузнецову и самою Томскую, певших дуэт из “Онегина”. У Кузнецовой совершенно свежий голос и из неприятного стал очень приятным. А у самой Томской прекрасное бархатное контральто <...> Уроки мои очень интересны, но и чрезвычайно трудны. Надо громадное терпение и интеллект, чтобы добиться нужного: чтобы голос звучал в маску и гудел под носом <...> Оканчиваю после портретного сеанса свою гуашь, довольно интересную по композиции и в особенности по краскам. На картине 22 персонажа — актеры на сцене и публика в ложе и партере³ <...>

Портрет Е.С. Михайлова. 1916 год

Портрет Н.Е. Добычиной (1921 год)

Портрет С.П. Званцевой (1911 год)