А.А. Михайловой. Страница 2
1-2-3-4
Париж,
15 февраля 1932 г.
<...> Я сегодня закончил новую “тинтинку” — очень маленькую миниатюру со множеством фигур, разодетых и усыпанных бриллиантами. Много стоила она мне труда — бумага к тому же попалась, хотя и старинная, очень капризная, надо было делать несколько раз “кумпот”, как мы говорим с Мефодием, но вышел в конце концов победителем. Она замечательна технически, очень забавна и красива в своей условной тональности, хотя немножко и “помпадур” (как выражаются некоторые твои дамы), но помпадур благородный, браламберовский. Я доволен. Узнаешь ли ты меня, всегда нывшего и жаловавшегося на свое неумение, неудовлетворенность и т. п.? А сюжет такой: “Un d?butant (fin de second Empire)” (“Дебютант (конец второй Империи)” — по-французски) <...>
Сегодня я получил пробный оттиск от Brain'a et Сie с моей большой “Радуги”, очень большое по размеру воспроизведение. Прислали мне для моего отзыва. Она сделана великолепно, переданы даже штрихи кисти, но тональность не верна, потушенная какая-то, нет яркой зелени. Красивая картина, но другая <...>
Париж,
21 февраля 1932 г.
<...> По вечерам читаю, только что купил интересную книгу о Тургеневе, составленную как “Пушкин в жизни”, т. е. письма, воспоминания, отзывы и т. д. в хронологическом порядке. Ясно проходит вся его жизнь перед тобой. Не очень он приятный был человек. Недостатков больше, чем достоинств. Издана эта книга в СССР <...>
Париж,
24 февраля 1932 г.
<...> Сейчас я начал полуминиатюрную акварель — интерьер со столиком-туалетом, который я подарил Женуске. У меня хорошая с этой вещи фотография, и вот я решил ее повторить в измененном виде. Помнишь ли ты эту картину, я писал ее летом 1923 г.? А попала она в Америку в собственность Рахманинова. Иногда я люблю повторять самого себя, делая некоторые варианты. Не надо мучиться, сочиняя композицию, что всегда мне трудно, и работа идет как вышиванье по канве. А теперь при моих тяжелых мыслях, меня не покидающих, такая работа мне легче <...> За эти тревожные дни я так много передумал о Мефодии, о том, что я часто был очень гадким, жестоким. Что все его вины — маленькие, ничего не значащие и что у меня просто придирчивый нрав. Что меня никто так не любил, как он. Кроме, конечно, тебя <...>
Париж,
28 февраля 1932 г.
Для тебя одной Анюточка!
Каждая минута моей жизни теперь мука — хотя я делаю все, что нужно, — ем, разговариваю с посетителями, даже работаю немного, — мысль о Мефодии и о предстоящей разлуке меня не покидает. Теперь я впитываю в себя его лицо, каждое его слово, зная, что скоро не увижу его больше <...> Он избегает со мной говорить о смерти, не хочет, верно, расстраивать меня и себя <...> Сегодня он опять говорил по душе с религиозной Катериной Любимовной1, вернувшейся к нам на один день за ним ухаживать, и заявил ей, что он хотел бы исповедаться <...> Он боялся мне сказать о своем желании: “Константин Андреевич не согласится, он его спустит с лестницы”. Когда она мне передала эти слова, я пошел к нему и сказал, что он глупый, считает меня за злого дурака. Что я, конечно, согласен, раз это его желание, что беседа со священником может дать ему облегчение <...> Он даже сказал, что хочет причаститься, раз наступает великий пост. Что у него, несчастного, происходит в душе? Великий страх, отчаянье расставаться с жизнью? Он, наверное, все понимает, что бы я ему ни говорил о выздоровлении, поездке в хороший климат и т. и. Мы оба обманываем друг друга <...>
Париж,
6 марта 1932 г.
<...> Вчера и третьего дня Мефодию было очень скверно, задыхался, мучился, слабость была ужасная <...> Вчера, лежа на тюфяке, на полу у его постели, я пытался мысленно молиться — это я! вроде: Боже, если ты существуешь и печешься о людях, докажи, спаси мне Мефодия и я поверю в тебя! Но... это слабость моя! Разум, логика, видимость — все против существования бога милостивого и умолимого <...> Обо мне прошу тебя не беспокоиться, я голову не потерял, ужасное горе постараюсь пережить — для тебя, во-первых, а потом надо еще жить, я все же жизнь еще люблю <...>
Париж,
10 марта 1932 г.
<...> Сегодня к вечеру у него (Лукьянова) было просветление: он попросил меня показать, что я работаю, — давно уже такой просьбы не было. Я ему показал работу в начале — только кое-что на ней сделано, он посмотрел и сказал: “хорошо” — потом с грустью и умилением: “Наша комната, наш китаец, наша Анюта, портрет прадеда!” Я делаю по фотографии вариант маленького интерьера, купленного у меня Надеждой Евсеевной <Добычиной>. На крышку рояля я поместил твой профильный портрет, где ты в седых кудряшках; он малюсенький и не очень похож, но узнать можно, что ты <...> Несмотря на тоску, отчаяние в душе, работа мне удается последние недели, как никогда. Она меня несколько отвлекает и поддерживает. Я как-то застыл, оцепенел, не могу плакать <...>
11 марта. <...> Я сегодня работал с 8 ч. утра до 5-ти и с 8 до 101/2. Много подвинул свою вещь. Ее видела “Лиза”2 и захотела ее купить — в рассрочку, я был доволен и этим — плательщица она аккуратная — назначил ей небольшую сумму 2 тысячи <...> Трудно! Себе я уже давно во всем отказываю. Даже книг — моя страсть — давно, давно не покупал <...>
1 Лихачева Екатерина Любимовна — сиделка, ухаживавшая за Мефодием Лукьяновым.
2 Поляк Елизавета Соломоновна (1892 — 1940-е гг.) — художница-любительница, занималась прикладным искусством.
1-2-3-4
 Книга маркизы (иллюстрация) |  Из второго издания |  Книга маркизы (иллюстрация) |