А.П. Остроумовой.

Петербург,
13 мая 1900 г.

<...> Очень было трогательно получить от Вас так скоро вести! Вот это настоящее доказательство Вашей ко мне дружбы, что Вы, несмотря на новые впечатления, все же уже соскучились по оставшемся. Вопрос Ваш о том, что скучаю ли я без Вас, мне тоже очень трогателен, и я отвечаю Вам на него так: конечно, очень! Во-первых, потому, что Вы — Анна Петровна сами по себе, во-вторых, потому, что я остался совсем один и мне некому поплакаться; потому что я всех моих друзей будирую, ибо они меня забросили — а за мной ведь надо вроде как ухаживать, — в особенности Шура. Впрочем, если бы и не будировал, то все-таки не стал им плакаться из гордости. Вы же, как существо нежное (потому что женщина), снисходительны, и поплакать на Вашем плече (фигурально), (буквально) я бы не посмел, мне бы хотелось теперь, когда мне скверно. Почему? Нет определенной причины, все вместе как-то действует; мелочи и не мелочи <...>

У Матэ мы до сих пор все занимаемся; уже вторую неделю, как с нами пишет Серов; его этюд отличный. Я же начал снова этюд красками и работаю так плохо, что мне очень стыдно перед Серовым, во мне вообще ценящим художника, и это немало меня расстраивает; конечно, это подлое самолюбие, но этого не обойти. Матэ по-прежнему мажет черт знает что и жизнерадостен. Первые дни Серов все молчал и мы были мало разговорчивы, а последние 3 — 4 дня как-то стало уютнее и разговоры скорее вяжутся <...>

Силламяги,
5 июня 1900 г.

<...> Я в очень хорошем месте, на берегу моря, недалеко за Нарвой <...> Живу я с семьей брата в комнатке-гробике с сельским видом из окна. Толстею очень. (Вопрос, очевидно, нас обоих очень занимающий: меня, открытого кокета, Вас, скрывающуюся кокетку.)

Работать начал уже давно, но мало сделал, хотя старался сделать много. Мотивов бездна, но все пока трудно уловить. Весна идет большущими шагами, все меняется, пока кропаешь. Кроме того, как всегда, я все примериваюсь, не могу привыкнуть работать без отчаяния и с верой в свои силы; сколько я помню, каждую весну у меня 3 — 4 недели проходят в ощупывании каком-то, в сплошных неудачах, в тоске от бессилия перед прелестью природы. Каким я теперь себя чувствую слабым! Какую плохую школу я прошел, потому что нарисовать самую простую вещь мне трудно до невероятия. Знаете Вы — какое горе чувствовать, что я не только не подвигаюсь, но работаю хуже! И скучно без людей <...>

На днях получил новый № “Мира искусства”. Иллюстрации посвящены Уистлеру, Брюллову, выставкам. Между прочим приложена В. Серовская литография с Вас <...>

У Вас я вел себя очень прилично, учтиво и, кажется, понравился, ибо дамская часть Вашего дома короновала меня или, лучше, усыпала меня цветами со старых шляп, впрочем, Мария Клементьевна¹ не пожалела дать мне две белые гвоздики. За что? — Я пел! <...>

Силламяги,
10 августа 1900 г.

<...> Про себя сказать Вам могу вот что: никогда лето не было у меня так испорчено, как нынешнее; на днях я еду в город для отбывания ненавистной мне службы². О, рабство! Не принадлежишь себе! Быть вещью на подлейшее из подлых дел!

Это мне мешает теперь работать, я совсем не могу успокоиться и не клокотать внутри себя от ярости и злобы. На мне как бы отвратительный нарыв, не дающий покой почти никогда. Как бы нарочно и по контрасту, природа здесь прелестна, почти аркадийская.

Я никогда не видел и не переписывался ни с одним из наших общих друзей-декадентов, как Вы незаслуженно насмешливо их называете <...>

¹ Остроумова (урожд. Чехович) Мария Клементьевна (1852 — 1921) — мать художницы.
² Речь идет об очередном призыве на военную службу.

Автопортрет (1898 г.)

Автопортрет (1928 г.)

Северные цветы (1901 г.)