А.Н. Бенуа

Петербург,
20 августа 1905 г.

<...> С величайшею охотой исполнил твое поручение и вчера снес тобой посланные рисунки Тренти. Получу их обратно или 22, или 23, как ты хотел. Если Добужинский будет на этих днях в городе, поручу ему твою миссию к Франку¹, предпочитая к последнему не идти. Предполагаю, что при свидании он стал бы меня уговаривать не отказываться от участия в изданиях Экспедиции, просить объяснения и т. д., что довольно-таки скучно. Но если Добужинский в городе не будет или если ему это поручение почему-либо исполнить не удастся в ближайшие дни, я с большой готовностью сам схожу к Франку <...>

Эти дни я в добром, радостном расположении духа: известие о мире² влило в меня как бы нервоуспокаивающий бальзам и кажется, что наконец можно отдохнуть и отдышаться. Я только вчера переехал в Петербург, больше месяца я провел совершенно одиноким и ни с кем не говорил о текущих делах, Михайлова³ и папу я не считаю. С Михайловым я никогда не говорю, папа же не имеет обыкновенно хороших и точных известий и, кроме того, слишком человек другого времени и оппортунист, чтобы верно оценивать события. Я уверен, что вы больше о нас знаете, чем мы. Газеты вялы и ничего истинно интересного и закулисного не сообщают. Наша знаменитая конституция наглый и дерзкий обман, это ясно: в ней, кажется, нет даже крупицы зерна, из которого могло бы вырасти освобождение. Надо надеяться, что правители наши сами заблудятся в устроенных ими дебрях и сломят себе шеи. Но я все же рад теперь: главное отвратительное и несправедливое зло — война — прошло как ужасный кошмар, от которого все задыхались.

Я все еще только собираюсь работать. На днях буду раскрашивать вылепленную мной весной группу. Вольфа нет, он за границей, и это, может быть, еще только приятней. Уже видел милейшего Аргутинского, вчера он со мной обошел всех антикваров. Но как скучны такие путешествия после таких же парижских. Мы вернулись с пустыми руками. Что ты, дорогой мой, собираешься делать? Едешь в Версаль? Не захотелось ли тебе с повой силой в Петербург? Ворочайся-ко? Ведь Кока⁴, наверно, окреп достаточно. Все по тебе скучают, и ты, право же, здесь необходим. Выставка⁵ будет стоять до 15-го октября, вчера об этом был разослан печатный анонс любителям. На днях будут открыты две новые комнаты, с новыми портретами, слышал я об этом от Аргутинского. Не соблазнительно разве? Отчего ни разу ты не печатался в “Руси”⁶, разве вы разошлись с нею? Сообщаю тебе, что С. С. Боткин вернулся и инсталлировался (обосновался — по-французски) в новом его доме — так что ты, питающий к ним нежность, мог бы возобновить поздние и уютные сидения под аккомпанемент смачного смеха Сергея Сергеевича⁷; в Петербурге ты все найдешь по-старому, приезжай только! <...>

Петербург,
6 сентября 1905 г.

<...> Вчера я получил из Экспедиции экземпляр твоей азбуки с надписью “от автора”. Очень тронут и благодарен! Позволь при этом еще лишний раз заверить, что азбука прелестна⁸! (помнишь наш разговор в Примеле). Твои иллюстрации к “Последнему из Могикан”, по-видимому, нравятся, по крайней мере Франк спрашивал, куда тебе послать гонорар, и ведутся переговоры с Анной Петровной для гравюр⁹. При каждом свидании моем с нашими общими друзьями меня спрашивают, когда ты приедешь, все по тебе скучают <...>

Петербург,
декабрь 1905 г.

<...> Постараюсь рассказать тебе о моей психике в настоящее время, о которой ты у меня спрашиваешь. Я потому не могу всей душой и, главное, каким-нибудь делом отдаться революционному движению, охватившему Россию, что я прежде всего безумно влюблен в красоту и ей хочу служить; одиночество с немногими и то, что в душе человека вечно и неосязательно, ценю я выше всего. Я индивидуалист, весь мир вертится около моего “я” и мне, в сущности, нет дела до того, что выходит за пределы этого “я” и его узкости. Отношение твое к событиям с точки зрения историка я слишком понимаю, знаю, что мы переживаем одну из вечно повторяющихся страниц в судьбах народов и что освободившемуся народу свобода достается ненадолго, что он фатально попадает под новое ярмо. Но я в то же время, и в этом мы, вероятно, с тобой расходимся, не боюсь происходящего (говорю для нас о страхе благородном, а не о буржуазном или шкурном, который я тоже не считаю неблагородным, но весьма человеческим, не о нем, в котором не трясусь, пока еще события не угрожают мне расстрелом или фонарем), наоборот, насколько я могу выйти из моего я, негодовать или восхищаться, я восхищаюсь каждой новой победой революции, не сомневаясь в ее добре, зная, что она выведет нас не в пропасть, а к жизни. Я слишком ненавижу наше прошлое! В деспотизм людей вроде тех, имена которых ты называешь, я не верю, Минские¹⁰ и другие им подобные — мне смешно, что ты таких принимаешь всерьез, — провалятся — ведь это паразиты революции нашей — и уступят место неведомым другим и, почем знать, может быть, героям. От хотя бы ненадолго отвоеванной свободы при новом закрепощении освободившегося народа всегда останется большой и осязуемый кусок свободы, в этом утешение и радость завтрашнего дня. Потом, прошлое чему-нибудь все-таки да поучает людей, каждое новое освобождение какой-нибудь части человечества должно внести новые, еще небывалые формы в жизнь. Мне кажется, как историк, ты это можешь подтвердить. Наконец, судьба и ее неминуемость! Нам нечего и рассуждать! Всякому народу дано родиться, жить и умирать, наш же многомиллионный народ еще ведь в колыбели и ему суждено зацвесть пышным цветком — в этом я уверен! Я ненавижу все прошлое России. Сделано ли было династией и правительством у нас что-нибудь благородное, честное, истинно мудрое хотя бы за последнюю сотню лет по отношению к своему народу? Ведь нет же! Вообще я никогда не любил “князей” и никогда не понимал к ним твоей слабости (я, конечно, всегда любовался Serenissimus’aми и Ireneus’ами (светлейшими — по-латински), но ведь это не сериоз в данном случае, это входит в другую область). Должны ли мы, влюбленные в искусство, уж так их благодарить — я знаю, ты любил князей за их покровительство и насаждение искусства, за то, что сделано при них нам дорогого? Искусство существовало бы и без помощи князей — часть людей всегда выражает свои чувства и мысли через искусство. Только в эпохи, которым мы поклоняемся, были другие условия жизни и были удивительные, гениальные люди, певшие и создававшие, как птицы поют. Что создано было для искусства под покровом князей за последние десятилетия? Все хорошее, что у нас теперь есть в литературе и искусстве, выросло без их участия и поддержки. Всегда они третировали гениев, как своих valets de chambre (лакеев — по-французски) — исключения единичны, — принимали от них сокровища равнодушно, как должное. Вспомни судьбу Моцарта, крепостного епископа Зальцбургского, или многих других. Наш Гофман мыкался по всей Германии и Польше почти нищим музыкантом! Конечно, такие персонажи из князей, как твой Людовик 14, величественны и грандиозны, но ведь это к нему отношение входит в область эстетики. Кому нужен хлеб, тому непонятны и не нужны эти великолепия князей. Всякому овощу свое время, жизнь требует новых форм, не бойся “хамства”, его не будет больше, чем его обыкновенно бывает. Нам же, немногим, нужно знать и утешаться, что красоты везде во всем при всяком строе достаточно, чтобы вдохновлять поэтов и художников. К тому же прошлое всегда остается для нас, в него влюбленных, и историков нашей собственностью, нашим вдохновителем.

“Жупел”¹¹ меня не захватывает, даже мало интересует. Для данного момента это слишком мелкое дело, тщеславие, самозабава! Он будет лучше в художественном отношении других листков, но его существование рядом с ними и его сходство с ними есть нечто пошлое, банальное. Издавай мы его десять лет тому назад подпольно, мы бы могли иметь значение, теперь же он будет крикливым, будет гоняться за всякой новостью и сплетней в то время, как везде стихийно льется кровь и рушатся города. Когда его задумали полгода тому назад, то он мне представлялся другим, более симплициссимусообразным, да никто и не предполагал, что события развернутся так скоро, в такие формы, что он будет не один, что будет так много пошлости в прессе и что идти в ее густой волне вызывает и брезгливость и неинтересно. О взгляде Симплициссимуса на события в нашем “Жупеле” теперь и думать никто не хочет, бить же в колокол и молотом и быть страшным и грандиозным не в наших силах. Выходит бледно и ненужно. Теперь же я остался при “Жупеле” потому, что все те, с кем я привык идти и обходиться в последние годы, при нем и у некоторых из них и пыл и надежда сделать нужное. Увлечены очень Серов, Нурок, Бакст, Добужинский. Я до сих пор еще ничего не сделал — лгать и подделываться не могу,— то, что я сделал бы, показалось бы несвоевременным и спокойным. Впрочем, вышел всего один № и высказываться окончательно еще рано. Почем знать, отношение мое к нему может еще измениться, если появятся едкие, страшные или полные значения вещи. Первый же № — большое разочарование.

Все мы тебя по-прежнему ждем и не думай, что забыли, хотя и не писали. Бакст, зная, что я собирался писать тебе, просит тебе сказать, что он считает необходимым, чтобы ты был здесь, он находит, что тебе вредно так долго удаляться. Я лично не знаю, что тебе советовать. Мы тебя не забудем, но Петербург тебя, пожалуй, забудет, и это, помимо других соображений, тяжело отзовется на твоей семье. Если ты не будешь спокоен за детей и жену в Петербурге, то сделай жертву — разлучись с ними, как тебе это и ни будет тяжело, на более долгое время, чтобы опять пустить в Петербурге солидные корни. Но, я думаю, для семьи твоей нет риска переехать в Петербург, ведь если мы будем погибать, так не все же мы погибнем, да и погибнем ли еще? Во всяком случае, не решаюсь тебе ничего советовать и прошу прощения за этот квазисовет, если он невыполним.

Моя жизнь течет обычно тихо — работаю я не так, как бы хотелось,— мало, много теряю времени на бессмысленное ничегонеделанье. Работа моя теперь заключалась в лепке моделей для фарфора. Чаще всего видаюсь с Аргутинским и Добужинским и, конечно, Курбатовым, который всегда всюду попадает, когда нужно и не нужно. Мне его последнее время как-то жаль, у него теперь скромный и не надоедливый стих. И на вид он какой-то жалкий, серый и больной. Несмотря на то, что мы сидим на вулкане, мы с Аргутинским с особенной страстью накапливаем раритеты; в этом легкомыслии, должно быть, особенная прелесть! Последнее время шли аукционные дни антикварного магазина Линевича, на которых и я и Владимир Николаевич выловили несколько очаровательных вещиц <...> Петербург не изменился, он живет своей обыкновенной жизнью. Жители запаслись только револьверами на случай поздних возвращений ночью из глухих местностей.

Я познакомился с некоторыми новыми людьми, поэтами и писателями, не Мережковской группы — это по поводу еще нового журнала “Факелов”¹², которые тоже имеют виды на тебя — с Г. Чулковым, Вячеславом Ивановым, Сологубом, А. Белым, Ремизовым и др., но я сегодня тебе о них писать не буду и так мое письмо бесконечно затянулось — боюсь, что ты с трудом будешь разбирать мои иероглифы! Да вот еще! Познакомился на одном собрании “Жупела” с М. Горьким, которого не любил и не ценил. Видел я его недолго, он мне показался милым с его ласковым лицом, не похожим на его бесчисленные портреты, с доброй страдальческой улыбкой. О художниках говорил любовно, деликатно и как бы их словами. Было неожиданно, что это Горький. Всех других, Бакста, Добужинского, он так же поразил, как и меня <...>

¹ Франк Густав Игнатьевич (1859 — ?) — художник-гравер. Был заведующим художественной частью изданий Экспедиции заготовления государственных бумаг.
² Имеется в виду окончание русско-японской войны
³ Михайлов Сергей Дмитриевич (1869 — 1933) — муж сестры художника.
⁴ Бенуа Николай Александрович (род. 1901) — сын Александра Бенуа. Известный театральный художник.
⁵ Речь идет об “Историко-художественной выставке русских портретов”, организованной Дягилевым в марте 1905 г. в Таврическом дворце Петербурга.
⁶ Газета “Русь” издавалась А. С. Сувориным в Петербурге в 1903 — 1908; А. Н. Бенуа печатался в ней в марте-апреле 1905 г.
⁷ Боткин Сергей Сергеевич (1859 — 1910) — профессор Военно-медицинской академии, коллекционер, друг художников “Мира искусства”
⁸ Речь идет об“Азбуке в картинках”, изданной Экспедицией заготовления государственных бумаг в 1905 г., для которой Ал. Бенуа выполнил обложку и иллюстрации.
⁹ В 1906 г. А. П. Остроумова-Лебедева исполнила цветные гравюры на дереве по рисункам Бенуа.
¹⁰ Минский (псевдоним Виленкина) Николай Максимович (1855 — 1937) — писатель, поэт, философ и публицист.
¹¹ Издание журнала “Факелы” не состоялось. Под этим названием в двух книгах (1906 — 1907) выходил альманах под редакцией Г. Чулкова.
¹² “Жупел” — сатирический журнал; возник в 1905 г. по инициативе М. Горького, З. И. Гржебина, ставшего редактором, и художников “Мира искусства”. С журналом сотрудничали Билибин, Грабарь, Добужинский, Кустодиев, Серов, и др. В 1906 г. “Жупел” был запрещен.

1896 год. К.А. Сомов. Похищение.

Афиша "Выставка русских и финляндских художников 1898". 1897 год.

Карнавал (Язычок Коломбины). 1913 год.